ИНСТИТУТ ЕВРОПЕЙСКИХ КУЛЬТУР

Глава 2. Общество и литература:
историческая трансформация понятий

Всякий раз, когда встает проблема "литература и общество", нередко еще и сегодня молчаливо подразумевается, что "литература" (и "искусство" в целом) - такое же особое и однозначное, само-собой-разумеющееся целое, как "общество" (почему их и можно приравнивать, соотнося либо противопоставляя). Причем проблему эту обнаруживают и в греческой архаике, и в племенных обществах Мезоамерики, и в персидской или японской придворной культуре. Однако, сама возможность так автономно понимать и соотносить затем "общество" и "литературу" сложилась весьма поздно. Оба эти феномена социально-обусловлены и являются характерным продуктом исторических обстоятельств, моментом в развитии общественных систем определенного типа.

Фактически весь комплекс вопросов, связанных с отношениями между литературой и обществом, складывается в совершенно конкретной и особой социально-культурной ситуации. По существу, речь здесь идет о формах осознания и представления того, что вообще называется "обществом". Для наших целей мы можем условно выделить три типа понимания общества (применительно к Европе, а соответственно, к проблематике модернизации социокультурных систем, можно говорить при этом о трех фазах движения или развития социума).

Первый - общество равнозначно "высшему" обществу, придворным кругам, родовой аристократии и ориентирующимся на них книжнообразованным представителям третьего сословия. Второе - собственно гражданское, или буржуазное, общество. Для него в интересующем нас здесь плане прежде всего характерны:

• трансформация статусно-иерархических отношений в мобильные структуры социальных позиций, открытых для достижения,
  
• оформление различного типа идеологий развития (прогресса, просвещения, индивидуального совершенствования, социальных или культурных утопий),
  
• появление слоя свободных интеллектуалов, которые профессионализируются на обобщенном смыслоопределении текущей реальности, критике существующего порядка, выдвижении и рационализации реформаторских идей и представлений в формирующемся вместе с ними и, во многом, их усилиями пространстве "общественности" и "общественного мнения", "публичной сфере" (Маннгейм; Geiger; Parsons; Habermas; Eisenstadt).

На данном этапе собственно сословное благородство (этос honnete homme) превращается в психологическую категорию личного достоинства и воспитанности, аристократический дух рода становится корпоративной идеологией национальной культуры, а идея совершенной монархии cублимируется в проект социального преобразования общества, то есть в различные, сменяющие друг друга виды социальной критики и утопии. Наконец, третий тип воплощает в себе представления об обществе как "современном" (развитом, цивилизованном) и "массовом" (демократическом, рыночном).

В этом смысле у литературы во всей полноте ее социальной и культурной значимости есть свои функциональные и хронологические пределы. Для Европы это период модернизации традиционных обществ, время между XVIII и завершением XIX cтолетий - эпоха буржуазных революций, крушения империй и "конца века". В этой ситуации складываются специфические взаимоотношения интеллектуалов с центрами власти и поддержки (просвещение и критика общества и его "верхов"), структурами рынка (установление гонорара за произведение) и автономными от семьи, рода, двора и т.п. институтами культурной репродукции общества (печатью, университетами, школой), различные траектории жизненных карьер “образованного слоя”, типы успеха и формы его вознаграждения, включая крах и символическую гратификацию “в будущем”. Здесь кристаллизуется в основных своих параметрах сам социальный институт литературы, возникает сеть социальных и культурных посредников между составляющими его ролями. Собственно лишь в этом контексте и рамках образуется - чаще всего воспринимаемое потом уже как готовое, всегда и везде существовавшее - ядро книжной культуры и литературной традиции (программа всеобщего, общедоступного образования, идеология книги в качестве основного и всепроникающего средства социальной коммуникации, классика как выражение "духа" общества, народа, нации). В этих пределах и существует "великая" - по крайней мере, по уровню притязаний - национальная литература и персонифицирующие ее фигуры - "первые" и "последние" писатели-гении. (Сама метафорика "первого" и "последнего" поэта, неотделимая от литературного сознания Нового времени и сопровождающая его на всех переломных этапах, отмечает проблематические границы литературной культуры как целого, задает пределы ее значимости, т.е. метафорика “начал” и “концов” действует как особый механизм внутренней, символической интеграции литературы и культуры в целом).

С повышенной силой эти обстоятельства переживаются в обществах "запаздывающей модернизации" - Германии, России, Италии, Испании, отчасти - Латинской Америки. В условиях, когда собственно общественные связи и структуры в сравнении с авторитарной властью и государством слабы, здесь формируется группа интеллектуалов, претендующих на представительство "национальной культуры" и, соответственно, воплощающих и развивающих ее "национальную литературу" как замену общественного мнения, возмещение дефицитного пространства публичности. Задачей писателя становится изображение или выражение национальной (для латиноамериканцев - континентальной) истории в наиболее значимых моментах и, вместе с тем, в полноте и осмысленности целого.

Таково, например, самопонимание русской интеллигенции XIX века от Гоголя и Герцена до Блока и Горького. Функционально близкая ситуация складывается в Германии после франко-прусской войны, к 70-м годам прошлого века. В идеологически-нагруженном противопоставлении "безродному космополитизму" (образ которого окрашен в данном контексте сильными антифранцузскими и антиеврейскими чувствами) формируется и внедряется культ национальной литературной классики, и стандартные бюстики Гете и Шиллера украшают книжный шкаф добропорядочного и законопослушного "истинного" гражданина, как общедоступные томики типового собрания их сочинений - по истечении срока авторских прав - его полки (Die Klassik Legende, S. 72). Можно привести и другие примеры, скажем, Испанию рубежа веков, после окончательного крушения бывшей "великой империи". Испаноязычный "модернизм", в литературной технике ориентируясь на "Европу" (и прежде всего - со сдвигом в одно поколение - на французских "парнасцев" и символистов), отвергает современное общество и историю во имя "подлинной", но до времени скрытой "интраистории" и еще не воплощенного, таящегося в глубине народной жизни, "будущего" (метафорика провинциальной глуши, образ и "миссия" Дон Кихота в лирике и прозе А. Мачадо, эссеистике и путевых заметках Унамуно, Асорина, Ортеги-и-Гассета, "призвание Америки" в поэзии Дарио, очерках П. Энрикеса Уреньи, выдвинувшего представление о единстве латиноамериканских литератур и стадиальности их развития).

Во всех этих случаях группы интеллектуалов опираются на давно действующие и трансформируемые механизмы письменности, на результаты многовековой рационализации понятия "литература". Укажем опорные точки этих исторических трансформаций, (параллельно с "литературой", похожие перипетии переживают понятия "писатель" и "автор").

Наследуемая и переосмысляемая европейской традицией Нового времени семантика латинского слова "литература" (калька с греческого) включала такие значения, как "письменность" (Цицерон), "грамматика, филология" (Квинтилиан), "алфавит" (Тацит), "образованность, эрудиция, наука" (Тертуллиан). И вплоть до XVIII в. это понятие не содержало никаких явных для нашего современника признаков "эстетического", "художественного" или вообще относящегося к "искусству". Важнее было то общее, что объединяло литературу как беллетристическое повествование с другими типами письменных сообщений - риторикой, философией, историей, дидактикой, эссеистикой, "наукой" (Escarpit, 1970; Лотман; Kreuzer).

Само формирование письменной культуры, первичная рационализация значений которой восходит к Платону, означает фиксацию ключевых ценностей и норм данной культуры силами определенных специализированных групп (см. Левада; Eisenstein; Goody; Ong). ` Функция этих групп, связанных с "центральными" для всего целого подсистемами и институтами конкретного общества, состоит в том, чтобы задавать и поддерживать структуру данной социокультурной системы как в пространстве (связь центра и периферии через письменную коммуникацию), так и во времени (передача кодифицированного наследия от поколения к поколению). Определение литературы через эту коммуникативную функцию указывало лишь на общий момент записи и трансляции, поскольку еще не дифференцированный состав "литературы" включал в себя все, что охватывалось "культурой". Адресатом же подобной коммуникации оставалась группа носителей "культуры", содержательный состав которой был им по определению известен, а потому не представлял проблемы и не требовал специального указания. (В современную эпоху, теперь уже "после литературы" и, по выражению G. Steiner'а, "в пост-культуре", но тоже за пределами единой, нормативной ее идеологии, роль такого, самого общего обозначения всего, что специальным, рефлексивным образом закрепляется, воспроизводится и передается в рамках общества, переходит к понятию "средства массовой коммуникации". Акцент и здесь перенесен на инструментальный аспект - средство сообщения - и на всеобщность его принципиально не уточняемого адресата, т.е. на самое коммуникацию в ее технических характеристиках посредника. Однако, на этот раз особо подчеркивается, адресат этот - массовый, иными словами - любой член данного общества и даже всего мира в том аспекте и на том уровне социального взаимодействия - а это лишь один из его уровней, - в котором данный индивид - такой же, как всякий другой.)

Для всего периода идеологической значимости "культуры" можно показать устойчивую связь литераторов и культурных центров общества, взаимопроникновение идей "литературы" и "образования". Так в Германии - в оппозиции к университетам старого, средневекового типа в Виттенберге, Лейпциге и др., которые сохраняли консервативные ориентации на схоластические образцы, - на рубеже XVII - XVIII вв. в Галле и Геттингене возникли новые университеты, строившие обучение на идеях "новогуманистического" образования и "практического благочестия". В качестве материалов для эстетического и исторического самовоспитания использовались классические тексты. Античное наследие понималось при этом как форма, по которой конструировалась и отлаживалась национальная культура (принципы "соревнования" с древними у Канта, Лессинга и Гердера против идеи "подражания" у Винкельмана).

Показательно, что эталоном здесь признавались именно греческие образцы культуры независимых полисов, а не римская или абсолютистская государственность с их политической и военной мощью (этот последний тип ориентаций для Германии связывался с французской моделью культурного развития, где централизованная монархия в ее имперских претензиях и церемониалах сращена с институтом Академии и ее нормативным контролем над языком, с аристократическим пафосом и риторическими принципами классической словесности). Идеальный мир философии и литературы, науки и искусства мог возникнуть для слабой в политическом отношении Германии не в результате цивилизаторской деятельности светской власти (как во Франции, где император и двор выступали покровителями просвещения и изящных искусств, особенно визуальных и репрезентативных - драматического и музыкального театра, парадной живописи), а лишь благодаря индивидуальному, воспринимаемому через письменность образованию, задачу которого и приняли на себя университеты нового типа. Начала "калокагатии", провозглашенные литературой и университетами в качестве воспитательного идеала, основывались не на старой элоквенции, а на индивидуальном, свободном и "естественном" выражении человеческой души и тем самым - национального духа. Отсюда упор в университетской программе, в манифестах литературного самосознания на родной ("народный") язык, приоритет национальной литературы как основного предмета внимания и занятий образованного человека.

Существенную семантическую дифференциацию и специализацию значений понятие "литература" претерпевает в XVIII в. У Вольтера оно получает двойной смысл. С одной стороны, это само сообщество "истинных" писателей, мир образованных и "достойных". С другой - письменная культура, владение навыками которой определяет членство и поведение в этой "закрытой" группе избранных. "Литературе" в этих значениях противопоставлялась "публика". Тем самым очерчивались как социальные, так и культурные границы письменно-образованного сообщества. Понятие "литературы" выступало символом и фокусом коллективной идентичности группы, которая и указывала в семантике слова на основание собственной авторитетности. В дальнейшем повышенная значимость "литературы" шаг за шагом обобщается, абстрагируется, все больше переходя с группы высокостатусных носителей литературного авторитета на совокупность производимых и оцениваемых ими текстов. Тем самым семантика понятия по-прежнему сохраняет исходную связь с группой полноправных носителей и представителей литературной культуры. Однако литература здесь уже наделяется автономно-эстетическими значениями: собственно искусства (системы правил) создания произведений "на века" и самого корпуса подобных эталонных текстов.

Соответственно, в этот период (с середины XVIII в.) обретают полноту своих значений и понятия "автор", "писатель". В сословном обществе и аристократической культуре роль писателя, тем более - профессионала, получающего за свою работу деньги, отсутствует либо презирается (отсюда - анонимность или псевдонимность изданий, отсутствие имени автора на титульном листе и вынесение его, в лучшем случае, лишь в завершающий книгу колофон, крайняя редкость портретирования авторов, кроме аллегорических изображений высоких классиков прошлого - Bronson). Теперь понятие "писатель", отделяясь от "переписчика" или "писца под диктовку", начинает наполняться, с одной стороны, общекультурной семантикой независимого авторитета, глашатая "законодательства разума", выразителя "власти общественного мнения" (1787). С другой, закрепляются собственно социальные, институциональные аспекты писательской роли, связанные с моментами государственного контроля над обретающей значимость и автономность сферой литературы и устанавливающие границы имущественных прав и ответственности создателя текстов - юридической, фискальной, цензурной и др., а стало быть - социальные барьеры, "маршруты" циркуляции и зоны влияния соответствующих речевых практик (Фуко).

В содержание понятия включены теперь два значения: эмпирическая совокупность произведений и их универсализированная оценка "с точки зрения будущего", предполагающая увековечение и подтверждение их ценности за пределами настоящего времени. Выработанное двойное определение "литературы", обнимающее как содержательные, так и формальные характеристики, оценивающее и конституирующее ретроспекцию в предполагаемой перспективе, удерживается впоследствии и, как представляется, фундаментально для идеологии литературы и письменной культуры вообще. Это позволяет сохранять в семантике понятия, в традициях его интерпретации и употребления "аристократические", "высокие" оттенки значения - синонимы "неповседневности, редкости" и "неподдельности, подлинности" (в ряде случаев этот смысл, вплоть до нынешнего дня, несет - в противоположность "прозе" - понятие "поэзия" как эквивалент особого, противостоящего повседневности, "священного" языка и литературы в ее теургической или жизнестроительной миссии).

Универсализм Просвещения, а позднее - романтизма с их идеями "мировой литературы" (термин Гете) релятивизирует однозначно-нормативные, не рефлексируемые и не обсуждаемые, т.е. чисто групповые, компоненты подобных оценок. Этот процесс бурно развивается с укреплением позиций исторической школы в гуманитарных науках, торжеством принципов историзма (исторической соотнесенности и относительности), а затем - с приходом позитивизма, который отказывается от любых априорных, не подтвержденных опытом квалификаций. Как момент синтеза этих разнообразных интеллектуальных движений, с середины XIX в. во Франции, Англии, Германии появляются кумулятивные издания и описательные труды по "народной", "лубочной", "тривиальной" и т.п. словесности, раздвигая, казалось, незыблемые границы представлений о содержании, формах, принципах функционирования литературных произведений. С конца XIX в. традиционалистское, догматическое единство понимания литературы подвергается систематической эрозии и подрыву в манифестах и практике литературного "авангарда", охотно при этом использующего в пародийном контексте образы и стилистику неканонических ("низовых") словесных жанров. Это создает и провоцирует, далее, ситуацию перманентного "кризиса" или "конца" литературы. Апелляция к подобным символам (как и восходящий еще к романтикам мотив литературной неудачи, невозможности писать, обессмысленности слова и т.п.) отмечает исчерпанность той или иной литературной парадигмы, становясь, тем самым, особым, "аварийным" механизмом или негативным моментом литературной динамики, мотивировкой либо диагнозом сдвига.

Таким образом, начало существования литературы в ее "современных" развитых формах относится к XVIII в. Эрозия и последующий распад иерархического общества, экономическое, а затем и политическое усиление городского сословия сопровождается разрушением жесткого традиционализма механизмов социальной регуляции через обычай. На смену закрепленным жизненным укладам, целостному поведенческому образцу приходят нормативные и ценностные системы регуляции поведения. Идеальный состав этих новых смысловых систем охватывается специфическим понятием "культуры" как программы практического овладения действительностью, формирования собственной личности (Tenbruck, 1986, Thurn).

Значения традиционного миропорядка подвергаются интенсивной универсализации. Это значит, что прежние предписания определенного типа поведения и, соответственно, чувствования, мышления (аристократического, благородного, должного) коренным образом трансформируются, освобождаясь от прямой социальной закрепленности. В процессах интерпретации их мыслителями третьего сословия они становятся "высокими" образцами "человеческой природы", "естественными", "всеобщими" нормами разума и нравственности (представление Гердера о “цепи” или “ступенях культуры”, соединяющих человечество). Теперь это совокупность идеальных требований и представлений о "культивации" человеческого рода, образовании индивида в соответствии с принципами разумности и душевного благородства (ср., например, в эстетике Шиллера смысловую нагрузку понятий "человек", "человечество", противопоставленных характеристикам состояния и общественного положения, воздействию обычая и судьбы).

В основу "культуры" кладется фонд традиций прошлого, утративших теперь свою прямую императивную силу и ставших "историческими преданиями", "естественной историей" человечества. Так образцы прежнего социального взаимодействия превращаются в символические структуры, в обобщенные схемы действия как такового - символы, представления, идеи, ценности. Именно в преемственности с этими "историческими" моментами синтезируется и наполняется содержанием неопределенное и в силу этого малоценное "настоящее". Конструируемое из смысловых блоков, помеченных как "прежнее", "стародавнее", "всегда бывшее" (и в этом смысле - "изначальное"), такое прошлое сохраняет значимость, близкую "моральной". Подобный квази-моральный характер культурных универсалий, неотъемлемый от просвещенческой программы "культуры" и от формирующейся в ее поле "литературы", включает в себя общезначимость изображенного писателем примера (действия, героя, чувства, возвышающего индивида и обращенного безо всяких ограничений к любому), а потому и образцовое следование со стороны писателя правилам этого изображения. Отсюда - значимость понятия и норм "классического" в становящейся литературе и письменной культуре.