ИНСТИТУТ ЕВРОПЕЙСКИХ КУЛЬТУР

Борис Степанов
Русский журнал www.russ.ru, 4 Апреля 2001 г.

Tolle-lege, tolle-lege

Рецензия на книгу: Борис Дубин. Слово-письмо-литература: Очерки по социологии современной культуры. М.: Новое литературное обозрение, 2001.

Авторское предисловие заканчивается посвящением книги "ее читателям". Лишь как-то освоившись с ролью одного из них, оправившись от первого шока, вызванного концентрированностью мысли и многообразием тем, начинаешь осознавать возможный смысл этого посвящения. Комментарием к нему мог бы стать пассаж из ключевой для сборника статьи "Хартия книги: книга и архикнига в организации и динамике культуры":

"Действие книги будет происходить не только не с тобой, но и не здесь, равно как и не сейчас - не в собственном времени читателя... Но по ходу этого действия (или, если посмотреть с другой стороны, по ходу нашего чтения) мы окажемся там и тогда, где и когда это действие происходит; причем мы узнаем себя не только в самих участниках и действиях (и даже не столько в них), сколько еще и в нашей способности их понимать, т.е. узнаем себя как понимающих другого и во взаимодействии с ним".

Надо сказать, что дубинская оговорка - "мы узнаем себя не только в самих участниках и действиях (и даже не столько в них)" - к его собственной книге вряд ли применима: обсуждаемые в ней сюжеты знакомы нам пожалуй даже слишком хорошо. Собранные в книге статьи - о чем свидетельствует и ее подзаголовок - насквозь современны: и по времени написания (в основном - 1990-е годы), и по тематике (практически все работы посвящены различным аспектам актуальной культурной ситуации), и даже по теоретической рамке, в качестве которой выступает теория модернизации, т.е. процесса становления современной культуры (в частности, у нас, в России). Многообразие сюжетов позволяет читателю узнать себя в самых разных культурных ролях - от ежедневных и привычных каждому до более экзотических: в роли потребителя продуктов массовой культуры (газет, журналов телевидения, массовой литературы) или ее создателя (редактора, журналиста и т.д.), в роли книгособирателя, носителя окололитературных слухов, представителя "литературно образованного сословия (интеллигенции)" и профессионального гуманитария (в частности, исследователя литературы), наконец, "просто" (о, если бы это на самом деле было "просто"!) в роли говорящего, читающего, пишущего.

"Исполнение" этих ролей, связанное с нашей включенностью в различные механизмы культурной коммуникации и институты культурного воспроизводства, предполагает наличие определенных социальных, культурных и антропологических характеристик. Их анализ, предпринятый Дубиным, позволяет нам, что называется, увидеть "себя в искусстве и искусство в себе", осознать себя участниками сложного и многоуровневого культурного процесса, заметить, как говорил герой "Криминального чтива", "маленькие различия" в нашем опыте, определяющие наше место в этом процессе, наш выбор и восприятие тех или иных форм культуры. Эти "маленькие" (а иногда и не очень маленькие) различия позволяют внятно объяснить успех боевиков Доценко и детективов Марининой ("Испытание на состоятельность: к социологической поэтике русского романа боевика"; "Культурная репродукция и культурная динамика в России 1990-х"), непопулярность толстых журналов ("Журнальная культура постсоветской эпохи", "Литературные журналы в отсутствии литературного процесса"), описать стилистику стеба, характерную для СМК 90-х, или эклектичный утопизм рекламных роликов АО "МММ" ("Кружковый стеб и массовые коммуникации: к социологии переходного периода"; "Новая русская мечта и ее герои").

Однако посвящение книги читателям указывает не только на современность освещаемых тем. В не меньшей степени оно соотносится с проблемой понимания в целом: что делает понимание ("узнавание себя как понимающего") возможным? каким образом возникает сплав понимания "культуры" и представлений о ее "современности"? В основе этого сплава и этого подхода к описанию культуры, лежит, как представляется, восприятие "открытости" и "актуальности" культуры как таковой, стремление перевести взгляд с "реальности", скрытой в текстах культуры, на осуществляемое ими смысловое действие. Глобальным фоном меняющегося восприятия культуры для Дубина становятся перемены, которые на рубеже XIX - XX веков претерпевает одна из ключевых европейских метафор - метафора "книги": книга "как отражение мира" уступает место "книге как его выражению". Следствие этих перемен - "отрыв произведения от мира при стирании границы между "писателем" и "читателем". Речь идет о значимости фигуры читателя (и вообще реципиента) в "современной культуре", культуре, увиденной сквозь призму смыслового действия. При такой постановке вопроса авторское посвящение приобретает более глубокий смысл, чем это могло показаться на первый взгляд.

В этом ракурсе "фантастичность" и "утопичность" оказываются важнейшими свойствами современной литературы - именно эти свойства отличают ее от литературы классической и ставят под сомнение характерные для "традиционной" словесности представления о реальности, человеке и т.д. Таким образом "фантастичность" и "утопичность" в книге Дубина наделены самым широким смыслом: имеется в виду фикциональность (автономность, условность) литературы, подразумевается способность литературы творить мир "наново" и как бы "из ничего", - способность, столь ярко выразившаяся в литературных текстах ХХ века. В этом и заключается тот самый "отрыв книги от мира", то есть возможность относить литературные символы "не столько к предметному миру, сколько к владеющему ими индивиду и объединенному ими сообществу "своих". "Самосоотнесенность" и фикциональность литературы требуют рассмотрения ее как сферы сложных - "зеркальных" или "игровых", то есть "собственно-культурных" - типов действия.

Такое видение культуры в целом и литературы в частности подготавливает почву для критики, во-первых, биографического метода в литературоведении, то есть "фантомного поиска "скрытого" и "подлинного" прошлого", и, во-вторых, - исследований, предполагающих сакрализацию текста, попытку обнаружить его "готовое", "истинное" значение. Этим стратегиям может противостоять расширение исследовательской перспективы, включение в работу "отрицательных величин", интерес к "темнотам" и "разрывам" в нашем понимании, наконец, способность к теоретизированию и умение оперировать условными конструкциями, без чего невозможен анализ сложных символических систем и "игровых типов действия". Нельзя не отметить, что этот пафос методологии блестяще воплощается в работах самого Б.В. Дубина: и в четкой постановке проблем, и в активной проблематизации "естественного" и "привычного", - что, собственно, и создает для внимательного читателя возможность узнать себя как понимающего.

Проблему невнимания к привычному, вообще актуальную для современного гуманитарного знания, Дубин подробно рассматривает применительно к литературоведению. По его мнению причиной "застоя", засилия биографического метода, является господствующая "идеология литературы", связанная с представлениями о "классике". За некоторым корпусом литературных текстов официально закрепляется статус носителей истины, каркаса социокультурной идентичности. Навязчивое стремление изучать эти тексты связано с презумпцией их априорной и "подлинной" осмысленности, от которой должно перепасть и исследователю. При этом прочие литературные традиции ("авангард", "массовая литература") определяются как "незначимые" - возникает узкая норма литературоведческого исследования, выход за рамки которой подвергается осуждению. Такая "идеология литературы" отражает двойственное положение отечественного "литературно образованного сословия" - положение между культурой и властью. С одной стороны, интеллигенцией не осознается идеологическая нагруженность "классики" как государственного установления, и, в то же время, - приобщенность к классике служит основанием для интеллигентской позиции культурного патернализма, сходного и взаимосвязанного с патерналистской позицией государства по отношению к обществу.

Эта позиция выражается и в высокомерном дистанцировании от массовой культуры, и в стебовом стиле сегодняшней прессы, и в многочисленных рецидивах "духовной цензуры", вросшей с корнями в антропологию советского человека. Все это позволяет объяснить неадекватность реакций на культурные изменения, неспособность справиться с производством новых "образцов понимания", новых языков культуры и рационализации повседневности, настойчивое повторение шаблонных идеологических формул (соборность, русская идея, евразийство и т.д. и т.п.), превращение интеллигенции в истеблишмент, занятый обеспечением собственного существования, а не решением непосредственно культурных "игровых" задач. Таким образом, сплав понимания и современности подразумевает "постоянное сопряжение дальних вех и сегодняшних неотложных дел".

В этом смысле посвящение книги читателям звучит как августиновское Tolle-lege, tolle-lege - "Возьми, читай!".